Тоска по СССР промышленных масштабов

Умные ученые говорят, что нынешний век — время перехода от индустриальной экономики к сервисной. То есть заводы переезжают в Китай и Малайзию, а на их месте открываются торговые центры и модные заведения. Кстати, это привело к переоценке ценности промышленной архитектуры — если еще несколько десятилетий назад завод столетней давности можно было спокойно снести без общественных протестов, то сейчас градозащитники готовы сражаться за каждое его здание. И это неудивительно — завод стал частью прошлого, которое надо охранять.

Но подобный процесс приводит к драматическим последствиям, причем не только потому, что знания и умения многих работников индустриальной экономики оказываются ненужными. С заводами и фабриками, фордовским конвейером и тейлоровской организацией труда связана не только возможность заработка, но и целый набор представлений о должном и справедливом, о былом величии. Феномены Трампа и Ле Пен обусловлены не только страхом перед мигрантами в частности и современным глобальным миром в целом, но и тоской по «нормальной» жизни, которую очень хочется вернуть. Трамп в ходе избирательной кампании обещал создать массу новых рабочих мест в раах возвращения величия — и индустриальные штаты «ржавого пояса» перешли на его сторону.

В России, где индустриализация воспринимается как фактор, обеспечивший победу в Великой Отечественной, такие настроения еще сильнее — это понятно и исторически, и психологически. Ностальгия по промышленному величию сочетается с прохладным отношением к судьбе сервисных предприятий. Причем те структуры, которые еще несколько десятилетий назад — в период их расцвета — вызывали массу нареканий потребителей, сейчас вспоминаются с ностальгией.

Возьмем типичный пример, каких немало. Допустим, была советская обувная фабрика. Делала морально устаревшую обувь, специализируясь на модели «прощай, молодость». Потребители сплевывали, видя в магазине ее продукцию, и мечтали о чешских ботинках. Закупленное внешторговцами итальянское оборудование сгноили на фабричном дворе. В 1990-е годы в страну хлынула дешевая импортная обувь, и фабрика оказалась ненужной. В отличие от некоторых предприятий легкой промышленности она не смогла заинтересовать собой иностранных инвесторов, которые в 90-е годы стали быстро осваивать российский рынок, с тем чтобы не везти продукцию из своих тридесятых государств, а делать ее на месте (то же относилось и к пищевой промышленности). И не смогла найти инвестора российского, готового вкладывать в производство, а не покупать фабрику ради ее площадей.

В результате работникам перестали платить зарплату, они еще пару лет походили на работу, выживая за счет дачных участков, а потом фабрика закрылась совсем. На ее площадях разместились магазины (в том числе по торговле импортной обувью) и разные фирмы.

И вот сейчас эту фабрику жалеют. Люди вспоминают о великом времени, когда мы делали свою обувь своих марок. Инженер фабрики написал книгу о товарище Сталине (о ком же еще!), где попутно поведал о славной истории своего предприятия, о том, как в войну, работая в одну смену по 14 часов, эта фабрика выполняла важнейший заказ фронта. И о сломанных судьбах своих товарищей, для которых фабрика была смыслом жизни. И о том, что импортное оборудование на самом деле никак фабрике не подходило — поэтому его мудро проигнорировали. И о том, что в нормальном обществе люди должны не шиковать, а разумно ограничивать свои потребности моделью «прощай, молодость».

А среди фирм, открывшихся на месте бывшей фабрики, оказалось востребованное туристическое бюро, специализирующееся на отправке граждан на отдых в Турцию и страны Евросоюза. Работало качественно и бесперебойно. Пережило пару кризисов, но благодаря хорошему менеджменту прошло их с минимальными издержками, не в ущерб клиентам. Постепенно расширяло предложение, отправляя людей не только во «всевключенную» Анталию, но и в поездки по европейским городам. И вот наступил 2014 год, разрыв с Западом, формальные и неформальные ограничения для госслужащих на выезд за границу. Затем обвал рубля. Вроде выдержали, хотя и с трудом. А потом «закрыли» Турцию — и фирме пришлось закрываться самой: нельзя же людей больше месяца держать без зарплаты. А когда Турцию вновь «открыли», фирмы уже не было.

И никакой особой жалости вокруг, хотя и в этом случае люди лишились работы (хотя их, конечно, существенно меньше, чем работников на фабрике в 90-е годы). Одни говорят — много таких развелось, дармоеды, в шахты их надо отправить, уголек рубить (причем авторы уголек видели только на даче при приготовлении шашлыков, а всю жизнь проработали в местных конторах. Ну или на закрывшейся фабрике). Другие, посостоятельнее, вспоминают, что вроде пользовались услугами, в Турцию съездили разок, а вообще-то фирм таких много, да и дома сейчас надо отдыхать — по телевизору говорили, что сейчас ездить опасно, взорвать могут или украсть, как отечественного предпринимателя Виктора Бута. Третьи говорят — а что жалеть-то, меня бы кто-нибудь пожалел.

Я привел пример с туристической фирмой, потому что к ней хотя бы относятся равнодушно. Но когда закрывается банк, то начинается злорадство — разумеется, в том случае, если в нем не зависли деньги конкретного человека или его близких. Мало кто думает о том, что современные банковские технологии, возможность быстро сделать перевод из Москвы, Рязани или Владивостока в другое полушарие — это показатель прогресса. Хотя бы потому, что для большинства россиян такие переводы неактуальны. Они ведут занутую жизнь, редко покидая свой город — разве что для поездки на загородный участок. Для выезда к родственникам часто нет денег, да и многие связи оборваны. Какие уж там мгновенные переводы — это из другой жизни. А если надо из Москвы перевести деньги тете в Тамбов, то подождет тетя пару дней — там, в Тамбове, жизнь еще менее спешная.

Интересны в связи с этим и воспоминания людей о временах промышленного величия. Для западного человека СССР 70-х годов — это мрачная страна с темными ночными улицами и плохо одетыми жителями, шарахающимися от каждого иностранца. Современная же Россия для него — это «почти Запад», особенно если ограничиться центральными московскими улицами и общением с коллегами, прекрасно говорящими по-английски и только недавно вернувшимися из Европы. Для «бывшего советского» человека все иначе. Прежние годы он вспоминает как светлое время, когда он не только работал на индустриальную сверхдержаву, но и жил в мире, где без спроса ходят в гости, где нет зависти и злости. Нынешний же мир видится ему куда более опасным, непредсказуемым, нестабильным — и каким-то «ненастоящим», неправедным. А это, в свою очередь, усиливает ностальгические чувства.

Так что от индустриальной экономики остался миф о величии. А сервисная экономика воспринимается в обществе как нечто ущербное. Как говорил мастер по металлу Савва Игнатич — живут не для радости, а для совести. Вот индустриальная экономика и связана с исконными понятиями традиционного общества, среди которых совесть занимает большое место, а радость нередко является грешным делом. И это нередко актуально даже для людей с только что купленной импортной обувью в суе.